3 успамінаў Мікалая Васільевіча Ушакова, былога камандзіра роты

партызанскага атрада імя М.І.Кутузава брыгады «Разгром»

Каждый раз, выходя на новое задание, я надеялся, что наш маршрут наконецто проляжет возле Пелики, где мои родные. Уж так хотелось забежать к ним хоть на минутку, взглянуть на отца, мать, братишек и сестренку, перемолвиться словечком. Домой тянуло неодолимо, словно сердце чуяло беду.

Моя надежда тогда так и не исполнилась. Вместо встречи с родными на меня обрушилось страшное горе, о котором я узнал спустя несколько дней после снятия вражеской блокады.

В ночь с 19 на 20 марта подрывная группа отряда «Разгром», куда проводниками напросились мать Георгия Терешко Александра Ивановна и мой средний брат Иван, неожиданно попала в засаду.

Брат, ехавший на передних санях, вскочил и тут же свалился в снег, подкошенный автоматной очередью. Партизаны, отстреливаясь, торопливо отошли в лес. Истекающего кровью Ивана подобрали гитлеровцы. Они коекак перевязали его раны бумажными бинтами. Он очнулся в какойто комнатушке: коптилка на столе, дощатые стены, суровые лица солдат.

— Куда ехал с партизанами? — с этого начался допрос.

Иван от сильной боли часто терял сознание.

В ту же ночь о засаде узнали в Пелике. Тревога за сына одолевала моего отца. Так и не заснув, он утром побежал в Центральный. Там ктото сказал, что Иван тя

жело ранен и лежит в доме Михаленковых. Знакомые пытались отговорить отца не ходить туда. Но разве он мог оставить сына в беде?

Только отец подошел к поселку, как был схвачен гитлеровцами. Его втолкнули в машину, туда же втянули и моего раненого брата. Вместе с ними в кузове оказались рабочие Валицкий и Шеметовец. Арестованных отвезли в Смолевичи.

Там фашисты скрутили отцу и его товарищам проволокой руки и повели в комендатуру. Раненого Ивана везли на саночках. Гитлеровцы подталкивали узников в спину прикладами. Когда конвоирполицейский замахнулся на отца, тот рванулся, сбил его с ног, сорвал с руки проволоку и побежал кустарником у железной дороги.

—  Стой! Стой!  — закричали опешившие конвоиры. Один из них дал очередь из пулемета. Отец упал.

К отцу подбежал офицер и разрядил в его голову пистолет.

Брат пришел в себя на полу следственной комнаты. Жандармский офицер рукой в кожаной перчатке тормошил мальчика.

—   Куда ехали?  Назови фамилии партизан.

—  Я никого не знаю. Попросил подвезти домой. Я живу там, — твердил брат.

Немец выпрямился, пнул Ивана ногой в простреленный бок. Брат от боли потерял сознание. Его бросили в подвал на цементный пол.

Иван очнулся ночью. Хотелось пить. Повернулся на живот и, прижимаясь вспухшими губами к сырому бетону, стал слизывать росинки влаги.

Так прошел день, второй. Избитому мальчику перевязки не делали, бумажные бинты расползлись, из ран сочилась кровь.

Рабочих, схваченных вместе с отцом, выпустили. Ваня остался один в камере. Он в забытьи лежал на полу, тихо стонал. В затуманенном мозгу и в потухших глазах постоянно стоял образ отца. Ваня, словно наяву, слышал его хриплый, полный невыразимой боли и страдания голос: «Прости... сынок».

Ночью со слабым скрипом приоткрылось зарешеченное окошко. В него просунулась чьято рука и бросила в камеру бумажный сверток.

—  Ешь! Я знаю твоего брата Николая... Пакет упал немного в стороне. Ивану

стоило немало усилий доползти до него. В немецкую газету был завернут кусок ржаного хлеба и две плитки мармелада. Охранявший в тот час арестованного себя не назвал, он, несмотря на все поиски, так и остался нам неизвестным. Большое спасибо ему, доброму человеку!

Утром дверь камеры отворилась, и в нее вошел пожилой, среднего роста, одетый в гражданскую одежду мужчина. Ни слова не произнеся, он наклонился над лежащим Иваном, поднял с пола его руку, послушал пульс.

—  У парнишки начинается гангрена, — сказал он стоявшим в дверях жандармам и попросил провести его к коменданту.

Какой у него состоялся разговор в комендатуре, неизвестно. После всего Ивана на носилках доставили в больницу, где находился военный госпиталь. Палаты были переполнены обмороженными на фронте солдатами, в коридоре лежали полицейские, раненные в схватках с партизанами. Сюда же к нему подошел одетый в белый халат мужчина, тот самый, что был утром в камере. Он дождался пока старушкамедсестра отмочила прилипшие к телу обрывки бинта, внимательно осмотрел раны. Чтобы предупредить излишние расспросы любопытствующих, сказал: «Парень перегонял скот, был подстрелен партизанами», — и внимательно посмотрел Ване в глаза. А топтавшемуся рядом санитару  —  выздоравливающему поли

цейскому — велел доставить раненого в операционную, где извлек из его бедра и ноги пять пуль.

Через несколько дней Ивану полегчало. Он узнал фамилию врачаспасителя. Это был Семен Игнатьевич Хмельницкий. Как потом выяснилось, он знал нашего отца, много слышал о нем хорошего.

Все это время Ивана не покидала навязчивая мысль: «Почему фашисты перестали его допрашивать и положили в госпиталь? Может быть, действительно поверили, что он несмышленый подросток, случайно оказавшийся с партизанами? А может, решили подлечить и опять допросить?»

Раненое бедро долго не заживало. Только на второй месяц Иван смог подняться с постели и на костылях сделать первые шаги.

Несколько раз к нему в больницу за два десятка километров приходил младший брат Виктор. Мама передавала Ване молоко, настой из лечебных трав, собранных лесниками Пальченком и Турончиком, сметану, масло.

Сколько десятков партизанских семей укрыли, обогрели скромные, бескорыстные лесникипатриоты, с первых и до последних дней немецкой оккупации помогавшие нам всем, чем могли! Сердечная признательность и благодарность вам, добрые люди!

Совершать диверсии на железнодорожных и шоссейных коммуникациях противника с каждым днем становилось все сложнее. Тому были разные причины. Но главной оставался толовый голод, который становился трудно разрешимой проблемой.

Однажды в такую «голодную» годинув спомнили колодищанского лесника Михаила Образцова. Он частенько выручал нас: то мину или гранату передаст, то снаряд припрячет. Вдруг и на этот раз чемто поможет. Вызвали его на встречу.

—  Вам, хлопцы, крупно повезло, — усмехнулся Михаил Федорович и рассказал, что недавно недалеко от переезда через Михановичскую железнодорожную ветку он с дружком наткнулись на большую бомбу с искареженным стабилизатором. Михаил даже развел руки, показывая ее длину. Мы сразу определили, что весит она килограммов сто — сто пятьдесят.

У Забирова загорелись глаза. Сборы были недолги. В Пекалине подобрали повозку, густо смазали колеса дегтем, чтобы не скрипели, и двинулись к Волме, где нас ждал Михаил Федорович. Шли осторожно. К Волме вплотную примыкал полигон, куда почти ежедневно наведывались гитлеровцы. Оставив на опушке леса для прикрытия Сергея Ивченко с ручным пулеметом, мы цепочкой вошли в деревню, на улице — ни души. Заглянули в один двор, другой — тоже никого. И лишь на другом конце улицы увидели людей. Оказывается, в деревне справляли свадьбу... Вот так: одни воюют, другие женятся, создают новые семьи. Жизнь есть жизнь, она сильнее войны.

Едва мы приблизились, как нас обступили сельчане. Многие волмянские парни были в партизанских отрядах, и людям хотелось услышать чтонибудь о них.

От угощения, предложенного женихом, отказались. Попросили только холодной колодезной воды. И вдруг раздались панические крики.

—  Неемцы!

На улице за плетнем забора замелькали фигуры солдат в касках. Их было десятка дватри.

Поднялся переполох. Я выхватил из повозки пулемет, дал длинную очередь по гитлеровцам. На дороге осталось несколько трупов, уцелевшие фашисты укрылись в придорожной канаве.

Воспользовавшись замешательством немцев, люди кинулись через поле к реке, в спасительные кустарник и лес. Отстреливаясь, с ними вместе уходили и партизаны.

Минутная задержка едва не стоила мне жизни. Перебежав двор, я прыгнул через

забор, но ногой попал между двух рядов туго натянутой колючей проволоки и завис в ней вверх ногами. Чтото обожгло грудь. Беспомощной плетью повисла левая рука. Я скорее догадался, чем почувствовал, что меня подстрелили.

С винтовками наперевес ко мне бежали немцы. Сейчас они проткнут меня штыками, как куль соломы. Охваченный ужасом, я вспомнил о висящей на поясе гранате. Она оставалась единственной возможностью покончить с собой, а заодно и уничтожить спешивших расправиться со мной немцев. Вырвав зубами кольцо, я, сам не знаю почему, кинул гранату под себя. Какието секунды она катилась с горки, а когда рванула, ее осколок перебил проволоку, и я очутился под забором. Рядом на земле корчились трое гитлеровцев.